ПЕТРУ НЕ СПИТСЯ

Вот мой рассказ, который написался минувшей осенью, когда я был в кармелитском монастыре в Монпелье:

ПЕТРУ НЕ СПИТСЯ

Петру не спится. Сегодня ночью уже трижды приходилось подниматься по нужде, и если после первых двух пробуждений уснуть ещё кое-как удавалось, то на этот раз — никак. Не потому, что холодно: земля уже как следует прогрелась, и будет теплой до самого рассвета. К тому же, старый испытанный плащ, и снизу подстилается, и сверху укрывает, и камень под головой умягчает, делает из него вполне приемлемое изголовье… Камень, «кефáс»… Так назвал меня Учитель, когда мы с Ним впервые встретились, там, на берегу Иордана, где крестил Иоанн: «Ты Симон, сын Ионин, ты будешь называться «Кефас», что значит: «камень». С чего бы? И непонятно, то ли я уже так называюсь, то ли еще только буду так называться… Сам Он, как бы то ни было, больше так меня не называл, и все другие, за редким исключением, тоже. И то сказать, какой из меня камень, такой же, как из этого камня подушка! — резко дернув головой, он больно ушиб себе ухо и едва удержался, чтобы не ойкнуть: Учитель спал рядом, не годилось Его беспокоить.

Вчера их угощал ужином местный житель, кожевник, и угощал неплохо: ужин простой, но обильный, много мяса — хозяин зарезал большого барана, — лепешки, сушеные фрукты, вдоволь вина — кисловатого, правда, но после второго стакана этого уже не замечаешь, и вот, сам не заметил, как, а выпил вчера стакана на два, а то и на три более, чем следовало. Хмель Петр переносил хорошо, держался уверенно, однако легкая изжога и тяжесть в голове теперь свидетельствовали о вчерашней невоздержанности. Впрочем, тяжесть эта, скорее, от недосыпа: судя по звездам, до рассвета еще часа три, не меньше, а уснуть никак не удается… Кожевник предлагал Учителю расположиться в комнатах с Петром, Иаковом и Иоанном, а остальным нашлось бы место во дворе под навесом, но Учитель предпочел устроиться на земле на площади, и правильно сделал: гораздо привольнее, чем в душных комнатах, и подальше от тесного двора, зловонного от близости хлева и кожевенных чанов; а столы хозяин накрывал прямо на улице перед домом.

Нет, на ночлег сегодня жаловаться грех, случалось куда хуже, когда не удавалось засветло добраться до какой-нибудь деревни, и приходилось ночевать прямо в поле, а ужинать остатками припасов, порой по две-три корки хлеба на человека: как видно, умножать хлебы меньше, чем для пяти тысяч человек, Учитель почитал зазорным! — поймав себя на этой непочтительной мысли, Петр поёжился: он так любил Учителя, он был готов своею жизнью за Него пожертвовать, и вот — такая придирчивость, из-за такого пустяка! И ведь не в первый раз… Эх, выйди от меня, Господи, — вздохнул он, повторяя свои давние слова, — потому что, ну, какой я камень! Кому угодно это имя подошло бы больше, нежели мне, любому… Ну, не совсем любому, конечно, смазливому проныре Иоанну, который так и ластится к Учителю, оно бы точно не подошло, больно хлипок. Его брат Иаков, тот посдержаннее, посолиднее… Впрочем, братцев Учитель и без того наградил имечком: «Воанергес», «Сыны грома», вот как! На сынов грома они походят ничуть не больше, чем я на камень… Петр снова вздохнул, повернулся на другой бок, стараясь производить поменьше шума: не беспокоить остальных. Да, любой из них мог бы называться «камнем», а не я: и Нафанаил, и Матфей-мытарь, и Фома, особенно Фома — уж этот как упрется! Вот разве что Иуда, который не Фаддей, тот на камень совершенно не похож, слишком гибкий, подвижный, он, скорее, как тот длинный острый нож для разделки рыбы, который Петр носил на поясе в особых кожаных ножнах — он и сейчас под боком, под рукой, — и который для острастки называет своим «мечом»… На камень этот узкий гибкий нож, конечно, вовсе не похож, о камень его только затачивают, и он становится таким же острым, как язык Иуды.

Из прочих учеников Иуда нравился Петру, пожалуй, больше всех. Неунывающий, находчивый, неутомимый — ну-ка, попробуй, потаскайся с денежным ящиком дополнительно к такой же, как у остальных, поклаже! — Поговаривают, что кое-что оттуда ему к ладоням прилипает, — ну, а про кого из казначеев такого не поговаривают? Люди просто представить себе не могут, чтобы деньги протекали между пальцами, и в пальцах ничего не застревало… Раз так, попробовали бы сами, тот же Матфей-мытарь, казалось бы, кому и деньги в руки? Так нет, заверещал, словно ему подсовывают ящик, полный скорпионов, а не монет! Денег он теперь, видите ли, терпеть не может. Вот и приходится Иуде; а если даже какая-нибудь малость и прилипает, все равно, все денежные дела ведутся образцово, и еще ни разу не случалось у них нужды ни в чем необходимом, и еще ни разу в ответ на повеление Учителя что-то кому-то дать или что-нибудь купить, не следовал отказ, все повеления неизменно исполнялись… Сам бы я так ни за что не смог, — неторопливо думал Петр; хотелось снова повернуться, шея затекла, все-таки не подушка, камень! — но сдержался, чтобы лишний раз не зашуметь.

Себя он словом «Петр», конечно, не называл, себя он, как все люди, обычно вообще никак не называл, попросту «я», и всё, а из учеников так называл его, пожалуй, только всё тот же Иуда. Учитель — нет, больше с той первой встречи этого имени не повторял, а вот Иуда, которого тогда и близко с ними не было, а, надо же, как-то об этом проведал, и теперь нет-нет, да и обратится так уважительно: «Кефас», а то и вовсе на греческий манер: «Петрóс». Прочие-то ученики по-гречески не говорят, т. е., конечно, в Палестине каждый мальчишка скажет «драхма», «лепта», «трапéза» и всё такое, но чтобы так вот запросто перевести «Кефас» на «Петрос», этого даже Матфей, наверное, не смог бы, самый лучший среди них греческого знаток. Да, словом Иуда владеет ловко, порой, пожалуй, даже слишком ловко; Петра его остроты не задевают, разве только щекочут, а вот вспыльчивые братцы «Воанергес»!.. Учитель их, наверное, за это и прозвал вот так, что они, чуть что: гром и молния! Огонь с неба! — т. е. это Он, выходит, слегка над ними подшутил? Ну, а я?!

Петр покосился в сторону неподвижно спящего Учителя: вот ведь назвал же! И знал же при этом, как меня зовут: «Симон, сын Ионин»; и однако прибавил: «Ты будешь называться Кефас». Петру пришло на память, как Бог провел перед Адамом всех животных в раю, и Адам их всех назвал, каждому дал имя. Мы его дети, и каждого из нас как-то называют наши родители; Учитель знает эти имена, и все-таки дает нам новые… Но тогда Кто же Он Сам, нам-то как правильно Его называть, Новый Адам?

Такого рода мысли вызывали у Петра различную реакцию. От смеси радости и восторга с ужасом и благоговением (как тогда, при виде неимоверного улова рыбы: «Выйди от меня, Господи!»), до острого чувства благодарности за допущенность, смешанного со страхом за Него и щемящей жалостью: как Он тут с нами, такой… нужного слова не находилось, особенно теперь, с тяжелой головой, невыспавшемуся… Но само это чувство если не переживалось спросонок, то помнилось, однако, очень явственно. Ни к кому на свете никогда Петр не испытывал ничего похожего, ни к одной женщине, и хотя был в юности влюбчив, он не чувствовал ничего столь же сильного и захватывающего, столь же сладостного и тревожного, ни к кому, никогда! И ни при чем тут влюбчивость, это совсем другое! Наверное, так маленькие дети любят маму… — Петр тихонько вздохнул: свою маму он практически не помнил. Т. е. сварливую задерганную пожилую женщину, которая произвела его на свет, которую он звал матерью и которой, согласно заповеди, воздавал все подобающее почтение, он помнил очень даже хорошо; не помнил он другого: чтобы прижаться к маме, зарыться всем лицом в ее объятия и чувствовать, что никого на свете нет сильнее и надежнее, чем она, и вместе — никто так сильно не нуждается в твоей привязанности и защите. Такой вот мамы у Петра, считай, что не было, а если и была когда-то в самом раннем детстве, то после ей сразу стало некогда…

Учитель с Матерью наверняка жили совсем не так. Достаточно взглянуть, как льнут к Ней Ее племянники, Иаков и Фома, словно это Она их мать, а не их мать, а Ее сестра, которую тоже зовут Мариам. Горожанин, конечно, сказал бы: «двоюродная сестра», хотя и так понятно, что у нас, у иудеев, двух родных сестер не могут звать одним и тем же именем, как это, говорят, делается у римлян. Горожане вообще любят подчеркивать степень родства, вот мы, например, называем Иакова с Фомой просто братьями Учителя (и это их, конечно, радует), а горожанин подчеркнул был: «двоюродные братья». Мы скажем: «Это Иосиф, мой брат, а это Иаков, мой родной брат», а горожанин скорее скажет: «Это Иаков, мой брат, а это Иосиф, мой двоюродный брат». Т. е. мы из общего братства выделяем степень близости, а он — степень отдаленности… — немного подивившись столь философическому повороту своих мыслей, Петр осторожно повернулся на другой бок и снова вспомнил Иакова с Фомой: других детей, кроме Учителя, у Его Матери нет, и оттого им тем легче напрашиваться к Ней как бы в родные сыновья, Ему — в братья.

И мать их, Мариам, которая все время с нами, совсем их не ревнует, смеется: «Они так с самого детства, только начали ползать, сразу к Ней: «Мама, мама!», а меня словно и нет на свете!» — «Что ты, мама, — смущенно отзываются верзилы-сыновья, — мы очень тебя любим!», — а сами все равно поглядывают на Нее с такою нежностью, что словно прямо на глазах снова становятся детьми. Да что там, глядя на Нее, каждый становится ребенком, ЕЕ ребенком, такая у Нее для каждого улыбка, такое в Нее приветливое выражение лица… И как Они с Учителем похожи! Как жаль что Он не позволяет Ей ходить с нами! Нет, Он, конечно, прав, оберегая Свою Мать: Ей-то чего таскаться с нами по пыльным каменистым дорогам, но все же жаль, что видеть Ее получается так редко!.. А Она бы охотно пошла, Петр в этом уверен, Она же совсем еще не старая… Во всяком случае, не старше вот этой матери сынов Зеведеевых, которая ни на шаг от нас не отстает, оставила своего Зеведея с хозяйством, и всюду следует за нами — вот Зеведей, наверное, не нарадуется!.. Ну, вот, а Своей Матери Учитель этого не позволяет, и правильно делает, не хватало Ему еще за мамочкину юбку держаться, как этим… Воанергес! Дылды, а ведут себя, как подростки.

Впрочем, надо признать, Учитель тоже нередко ведет Себя как подросток, даже как ребенок. Взрослый рослый мужчина с сильными плечами и удивительно белыми и крепкими для своих тридцати лет зубами, Он иногда недоумевает и огорчается из-за таких вещей, к которым взрослому человеку вроде бы давно уже пора привыкнуть! Порой, бывало, только головой трясешь: да как Он ухитрился сохранить такую неискушенность?! — Но на фоне такой по-детски чистой… нет, даже не по-детски, гораздо больше, нежели просто по-детски чистой неискушенности, и Петру, и всем прочим становилось стыдно за свою собственную искушенность и «взрослость»… В течение минуты вопрос: «Кто же Это?» напоминал о себе, словно в час усмирения бури: Кто же Это? Взрослый? Подросток? Сын Человеческий, как Он Сам Себя называет?, а еще Чей Он Сын? — думать дальше делалось страшно, на помощь приходила память о Мариам: вот же Чей Он Сын, кого же еще? Ей Он и сын, и подросток, и ребенок, и ведет Себя с Нею порой совершенно как подросток, вот и тогда на свадьбе в Кане: «Вина нет у них!» — «А нам-то что за дело? Еще не пришел час Мой». — Петр до сих пор помнил, как неприятно ему было вдруг услышать, что кончилось вино. Учителю-то что, Он вина почти не пьет, хоть и способен просидеть за столом хоть до утра, и чашу ко рту подносит так же часто, как и собеседники, но отпивает очень мало, крохотный глоток, и этой чаши Ему хватает на все пиршество, разве что слуги подольют немного. Другое дело — Петр. Сам за вином никогда не гоняется, но уж если потекло, мимо рта не пропустит. И вот — едва распировались, как вдруг — нá тебе: «вина нет у них»! А Учитель, вместо того, чтобы войти в положение, сухо отвечает: «Нам-то что за дело!».

Но Мариам, Его Мать, решительно взяла все в Свои руки, велела слугам: «Делайте, как Он вам скажет!», — и те беспрекословно повиновались! В этом — вся Мариам! Кто Она там была, собственно? Безвестная вдова, единственный Сын — бродяга, мало, Сам пришел на свадьбу, еще и кучу нахлебников с Собою приволок, и вот изволь, делай, как Он скажет, когда и без того тут голова кругом! — Но ведь повиновались! И правильно сделали, поскольку вкуса того вина он, Петр, не забудет до последних дней своей жизни!

…Смотри-ка! Воспоминание о вине на свадьбе в Кане меня прекрасно убаюкало! — Петр с удовольствием потянулся, посмотрел на звезды: прошло не меньше двух часов, совсем неплохо! Вот это можно уже признать: поспал! — Тяжести в голове больше не было, изжога отпустила, а до рассвета никак не больше часа, даже, пожалуй, меньше, так что пора вставать. Тем более, что все равно, натруженный вчерашним ужином желудок больше покоя ему не даст. Петр стал осторожно подниматься. Свой плащ он подбирать пока не будет, оставит на земле, на своем законном месте по правую руку от Учителя. Место по левую руку — «Ближе к сердцу!» — занимает, ясное дело, слащавая проныра Иоанн, и не просто занимает, а непременно еще прижмется, голову на плечо, а то и на грудь Учителю положит, и спит с таким умильным выражением, словно это он один так сильно Учителя любит… Как же, любит! Другие, может, не меньше твоего Его любят, но понимают, что нельзя во сне человека беспокоить! Учитель по доброте душевной ему не запрещает, но должен же сам соображение иметь!

В этом, как и во многом другом, кротость и долготерпеливость Господа и восхищали, и поражали Петра. А еще поражала Петра способность Учителя спать всю ночь в одной позе, прямо на спине, спокойно вытянув руки вдоль туловища, со слегка приподнятой на изголовье — каменном или каком придется — головой. Да еще Иоанн на левом плече! Так, а справа это еще что? — У правого плеча Учителя, напротив Иоанновой, только пониже, посапывала еще одна курчавая головка! Ну да, конечно, — вспомнил Петр, — это же шельмец вчерашний, которого Учитель не дал прогнать. «Шельмец», мальчонка лет шести, подобрался вчера к Учителю, когда Тот сидел на этом самом месте, а жители деревни обступили Его со своими вопросами, не давая улечься спать. Луна светила ярко, и было ясно видно, как «шельмец», задрав головку, слушает Учителя с таким восторгом, словно понимает каждое слово, хотя не понимал ни одного.

Петр захотел демонстративно отогнать шельмеца, чтоб и другим понятно стало, что пора уже дать людям покой, и приготовил пальцы для «щелбана», но тут на макушку мальчика легла ладонь Учителя, а строгий Его взгляд остановил движение Петра на полдороге. Увидев, как рука Петра застыла в воздухе, Учитель улыбнулся и перевел Свой взгляд, а Петр, последовав за ним глазами, увидел окруженное такими же кудряшками, как у «шельмеца», молоденькое женское личико, пылающее возмущением: очевидно, мать, хочет отозвать своего сына. Тут она встретилась глазами со взглядом Учителя, и возмущение ее исчезло, она счастливо улыбнулась и уселась на землю там же, где стояла, готовая слушать Учителя дальше. Им бы только слушать, никто и не вспомнит, что Учитель весь день на ногах, и назавтра чуть свет Ему снова в дорогу! — Вслух Петр возражать ничего не стал, не тот он человек, чтобы перебивать Учителя, но плащ свой расстелил рядом с Ним насколько можно широко, и улегся, потянулся, кого-то подтолкнув при этом из тех, что толпились вокруг, повернулся на правый бок, приготовился спать… и действительно тут же уснул! Сколько времени еще деревенские досаждали Учителю, он не знал, но, наверное, как обычно, никто и не подумал уходить, покуда не зашла луна, а это значит не меньше половины ночи…. Впрочем, Учитель вообще спит очень мало… — поколебавшись, Петр наклонился подобрать свой плащ: все-таки предрассветный холодок пробирает. Так, шельмец — вот он здесь, при свете звезд едва виднеется, а где его мамаша (наверное, служанка кого-то из деревенских)? — А, вот и она, почти на том же самом месте, где вчера сидела в группе женщин, спит прямо на земле, только прижалась к нашей Саломее Зеведеевой (привыкшие к ночной работе глаза Петра все лучше различали окружающее), а та ее накрыла полой своего плаща. Но накрыть целиком плаща не хватило, и соблазнительный изгиб бедра под платьем был различим даже при свете звезд… «Тьфу, старый дурак! — мысленно выругал себя Петр за этот непристойный интерес: — Отправляйся в нужник, пока не поднял треск на всю округу!» — и заспешил в необходимом направлении.

Называя себя «старым», Петр вовсе не считал себя на самом деле стариком. Нет, он относился к тому самому промежуточному возрасту, который, наверное, может считаться самым неудачным в жизни. Молодость и зрелость миновали, забрав с собою львиную долю сил и жизнелюбия, а до почтенной старости, чтобы пользоваться заслуженным покоем и уважением, еще ох, как далеко! Так что лет ему, с одной стороны, выходит, слишком много, а с другой — слишком мало!

Сколько их точно, этих лет, Петр так сразу ответить бы не смог. Нет, он, конечно, не кочевник и не язычник, и день его обрезания, восьмой после рождения, отмечен честь по чести в синагогальных книгах, и день, и месяц, и год, да только попробуй, сочти теперь, сколько лет в точности прошло с того (тринадцатого) года правления царя Ирода?

Первые двенадцать лет, до первого паломничества в Иерусалим, во храм, отсчитывались легко, он и сам их не забывал считать, и всегда точно знал, сколько ему лет, четыре или пять, семь или восемь, одиннадцать или двенадцать. Потом, в восемнадцать, он женился, год спустя родилась дочь, и дальше счет вели уже ее годам, а складывать каждый раз детский век со своим собственным возрастом на дату рождения ребенка было бы для Петра не так-то просто, он же простой рыбак, а не меняла-счетовод! Да и зачем это нужно — в точности знать, сколько тебе лет? Цари, вельможи, и вообще люди побогаче что ни год справляют свой день рождения, им-то бывает доподлинно известно, сколько им лет, ну, а мне-то зачем? Я ведь не царь и не вельможа, я и так обойдусь. Ясно, что мне не меньше полувека, и ладно! А доживу — ежели доживу — до почтенных седин, то ясно будет и тогда, что вот перед вами почтенный старец Симон бар Иона, точнее, Кефас, он же Петрос!

Но почтенная старость в это свежее утро представлялась слабо. Возвращаясь, Петр умылся и напился из колодца на площади, приободрился и весело перепрыгнул через ручеек, тянувшийся от колодца к устроенному пониже водопою для скота.

Край неба уже заметно посветлел, вот-вот начнет светать, Петр, больше не приглушая шагов, уверенно двинулся в сторону своих: пора вставать, вы, лежебоки!

Хотя — Учитель уже встал, Его не видно, ушел, наверное, в дом, и Зеведеевых за ним, конечно, как ветром сдуло! Только плащ Учителя лежит на месте, а в нем, заботливо укутанный, посапывает «шельмец». Женщины тем временем зашевелились, заговорили, от колодца донесся стук ведра, плеск воды; мужчины наконец тоже задвигались, и закряхтели, потягиваясь: ну, вот и утро!

— Эй, Петрос! — окликнул сзади бодрый голос: Иуда! Он, конечно, проснулся одним из первых.

— Иуда? — радостно обернулся Петр на голос: — А где Учитель?

— Учитель велел тебе идти за Ним поскорее в дом, — кивнул в сторону дома головой Иуда. — А нам оттуда принесут горячие лепешки! — и, повернувшись к женщинам, захлопал в ладоши: — Эй, женщины! Скорее собирайтесь, и в дом, помогать лепешки печь!

— Лепешки? — переспросил Петр.

— Ну да, лепешки! Учитель мне велел еще вчера дать хозяину денег, чтобы утром пораньше нам напекли лепешек на дорогу! Хозяин деньги брать отказывался, говорил, что лепешки и без того его долг гостеприимства, но я его уговорил! — Иуда хитро и весело подмигнул Петру.

Ну, уговорил — не уговорил, теперь не важно, главное, горячие лепешки прямо с утра — замечательно!

Иуда продолжал тем временем:

— Хозяин предлагал нам и вина с собой в придачу, пока совсем не скисло, — он снова хитро подмигнул, — но я отказался, сказал, что в пути, в жару, Учитель предпочитает воду.

«Конечно, лучше воду, — одобрительно подумал Петр, — куда нам столько уксуса!», — и вчерашняя изжога напомнила вдруг о себе с удручающей отчетливостью. Иуда же, нагнувшись, чтобы подобрать с земли свой плащ, проговорил так тихо, как бы про себя, что Петр вполне бы мог и не расслышать:

— Я, правда, думаю, а почему бы Человеку, Который мог превратить в вино простую воду, не сделать кислое вино сладким?

Петр все-таки расслышал, вспыхнул, готов был уже гневно оборвать Иуду, но спохватился, усмирил свой гнев: Иуда, в конце концов, позволил себе всего лишь высказать вслух то же самое, что сам он, Петр позволил себе подумать про себя не далее, как нынче ночью, на этом самом месте. И потому, проглотив гневный окрик, он спросил, только бы что-нибудь спросить:

— А куда это мы сегодня отправляемся так рано, в какие страны, ты не знаешь?

— Конечно, знаю! — горделиво выпрямившись, отвечал Иуда; еще бы ему не знать, он ведь всегда все знает: — Сегодня мы отправляемся в страны Кесарии Филипповой!

. . .

«Придя же в страны Кесарии Филипповой, Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?

Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков.

Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?

Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога живаго.

Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф 16,13-19).