Последнее время

«Дети! последнее время» (1 Ин 2,18). Между тем, прошло без малого две тысячи лет, а время не закончилось. Людям во все времена своё время казалось последним, – может быть, дело в этом? Любят ссылаться на древнеегипетских жрецов, записавших на папирусе, что наступило небывалое падение нравов, все развратились, молодёжь полностью отбилась от рук, и вообще всё так плохо, что остаётся ждать только конца света… Мыслителей, и даже целые эпохи, разделявшие такую точку зрения, не счесть.

– Да, – возразят, – но такой глубины падения, как наша, действительно ещё не знала ни одна эпоха! Аборты, гей-парады, распад семьи, атрофия нравственного чувства… – соглашусь. Гей-парады, конечно, омерзительны (по-русски, к счастью, ещё можно произносить такие вещи вслух, не опасаясь судебного преследования), но вот, к примеру, Юлий Цезарь, вернувшись из египетского похода, справлял триумф, и в триумфальном шествии солдаты горланили про него насмешливые песенки – так у них было принято, – в частности, такую: «Он был мужем всех жён и женой всех мужей»: ну, чем не гей-парад?
Абортам, а правильнее говоря, убийству нерождённых детей, наша «цивилизация» действительно придала небывалые, поистине индустриальные масштабы: счёт на десятки миллионов жертв ежегодно, куда там обеим войнам, вместе взятым, первой и второй!.. И атрофия нравственного чувства зашла так далеко, что сегодня уже многие люди, считающие себя христианами, соглашаются и одобряют эти убийства. Но если люди, не считавшие себя христианами, нерождённых детей так широко не истребляли, у них зато не было тормозов относительно детей уже рождённых. Историки сообщают, что в «Золотых Афинах», это где Перикл и Демосфен, сплошь и рядом на улицах среди прочего мусора можно было наткнуться на трупики младенцев, не принятых собственной семьёй. Ведь человек там начинал считаться человеком только с момента, когда отец клал его на стол и произносил слова: «Мой ребёнок!». А до этого он был… – да никем он не был, и можно было его спокойно выбросить на помойку за ненадобностью. А потом пойти, к примеру, в ареопаг, порассуждать с друзьями о красоте и справедливости (о «гуманизме» тогда ещё, как будто, не рассуждали). С наступлением христианства это кончилось, и лишь потом, с наступлением «постхристианства», сменилось тем, чем сменилось. Но там, где христианства и не наступало, это никогда и не кончалось! Кто видел потрясающий японский фильм «Легенда о Нарайаме», наверняка запомнил проходной такой эпизод, когда герой находит у себя в огороде мёртвого новорождённого младенца и возмущается, но не тем, что младенец мёртвый, а тем, что сосед ему подбросил мусор в огород! Действие фильма происходит где-то в конце позапрошлого века; сотни с лишним лет как не бывало, а никакого конца света! Разве что теперь японские женщины прибегают к предварительному, так сказать, убийству, до родов: чего зря мучиться? («Так сказать» это про «предварительное», а не про убийство. Убийство тут не «так сказать», а самое подлинное).
Так получилось, что смотрел я «Нарайаму» в Гаграх, живописном приморском курортном городе, улицы которого не очень много месяцев спустя были густо залиты кровью. И запомнились мне Гагры не морем и не пальмами, как в старой популярной песне, но мёртвым младенцем и совершенно жуткой сценой из той же «Нараямы», когда крестьянина, от голода укравшего какие-то овощи у своих соседей, эти самые соседи живьём закапывают в землю вместе со всей его семьёй.
Не надо думать, что это что-то специфически японское, там камикадзе, харакири… Фёдор Степун рассказывает о красном комиссаре-выдвиженце из крестьян, который, войдя в начальственный раж, велел живьём зарыть в землю своих же односельчан за недоимки, разве что без детишек и жён обошёлся: рядом стояли и выли воем.
Впрочем, на зверства комиссаров отвлекаться мы не будем. Просто потому, что, как, наверное, мы уже убедились, выделить какую-то эпоху, нацию или социальную категорию, особо склонную к мерзостям и жестокостям, не получается. Только ленивый не припомнит нам, католикам, инквизиции, а меня давно уже тревожит другой разительный пример: ну, что такого натворили жители города Раввы Аммонитской, что «кроткий» царь Давид, победив (!), «положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи» (2 Цар 12,31)?
Вот и выходит, что судить о временах по их пригодности для жизни не приходится. И у жителей Раввы и всех остальных аммонитских городов, и у жителей города Гагры, и у живших в эпоху красных комиссаров или Гитлера были очень весомые основания считать свои времена последними. Однако времена, как видим, не закончились; но стоит ли ломать над этим голову? Разве нам не сказано: «Не ваше дело знать времена или сроки» (Деян 1,7)?
– Ну, хорошо, не наше. А что тогда наше? – А наше дело самое простое: слушать, что нам сказано! А сказано, в частности, вот что: «Дети! последнее время». Получается, что всё-таки оно последнее. Не то, апостольское, и не наше с вами, и не время Раввы Аммонитской, а всё время целиком, все времена – последние. В этом попросту самая сущность времени: быть чем-то последним.
Как проницательно сказал поэт, «время создано смертью». У Бога, в вечности, никакого времени нет! Оно появляется следом за смертью, в результате греха. Мы, существа, сотворённые для вечности, насильственно погружены во время, вот почему оно не может не казаться нам последним, всегда, во все времена! – Осознание этого факта способно помочь нам приготовиться к жизни вне времени, в вечности